Последний вираж
Mar. 14th, 2010 07:23 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
carabaasСОБЕСЕДНИК № 19 МАЙ 1989
Оригинал
(700×388)
Как эфемерна, как оскорбительна была еще недавно незыблемость наших представлений о той войне... Безыскусно, видимо, не надеясь на публикацию, Толмачев (в 1941-м ему было девятнадцать) описывает свою военную жизнь, сложившуюся по трагической формуле: фронт — вражеский концлагерь — «своя» тюрьма. И, дочитав до последней строки историю этой исковерканной судьбы, вдруг с ужасом осознаешь, что лозунг «ничто не забыто, никто не забыт» на такие судьбы не распространялся. А их ведь тысячи.
Среди множества книг о войне мы, увы, не найдем исследований «Советские солдаты в фашистском плену» или «Бежавшие из гитлеровского плена и СМЕРШ». Долгое время в каждом пленном видели предателя, в бежавшем из плена — шпиона. В истории Великой Отечественной их судьбам не находилось места. Это были страницы неизвестной войны.
Из воспоминаний военного летчика Николая Толмачева
3 мая 1942 года. Мой 28-й боевой вылет. Линия фронта. Блеснул луч прожектора впереди. Вдруг резкий бросок, треск слева под мотором, пламя на поверхности крыла. Левый мотор горел. «Прыгать!» — крикнул я в ларингофоны.
Меня так прижало к бронеспинке, что я вынужден был вырвать кольцо парашюта прямо в кабине. В сознание пришел после удара о землю. Взрыва я не слышал, по зареву догадался, что он был. О судьбе экипажа ничего не знал. Выхода не было, как идти на выстрелы, к окруженной 2-й ударной армии или к передовой. И я побрел.
Я шел по тонкой корке льда босыми разбитыми ногами. Ел корни тростника, семена еловых шишек. Разорвал мех комбинезона и обернул им обмороженные, распухшие ноги. Было уже темно, когда услышал резкий окрик: «Хальт! Хенде хох!» Рук я не поднял, а лишь оперся на стоящее рядом дерево. Привели в деревню, разрешили лечь в доме на русскую печь. Всю ночь я провалялся в бреду. Утром меня отнесли в дом, где был медпункт немцев. Ко мне подошел пожилой немец в пенсне. Поднял по очереди мои ноги, обрезал лоскуты кожи и намазал мазью. После этого, ворча и ругаясь, провел ножницами поперек ног ниже колена, смазал йодом ранения и пальцем ткнул в голову. Видимо, хотел объяснить мне: чтобы отрезать мне ноги, осталось немного. Через два дня меня привезли на разбитую станцию Тигода. Обыскивал русский, лет сорока. В рукаве он обнаружил комсомольский билет, обернулся, не смотрит ли немец, оторвал фотографию, билет бросил в печь. После обыска меня отвели в комнату, где было человек 10—15 военнопленных.
Голод делал людей страшными. За окном лежал скелет лошади, на котором еще сохранилось мясо, и на поверхности кишели белые черви. Один из военнопленных долго смотрел в окно, наконец, вылез, оторвал от костей кусок полуразложившегося мяса, стряхнул червей. Нанизали этот кусок на проволоку и сунули в огонь, после того, как он обгорел, стали его есть... Мысль о побеге из лагеря не оставляла меня. Случай представился не скоро — когда нас стали посылать работать на хутора к богатым латвийским крестьянам. Весной 1943 года совершил первый побег. Шел на Ленинград, но по дороге поймали. Потом был еще побег, и еще лагерь. И только третий побег удался. Радости не было предела, когда после двух дней блуждания по лесам я увидел молодых парней с красными бантами на шапках. Но в руках командира появился пистолет, направленный мне в лоб.
— Зачем и откуда пришел, с какой целью? Какое получил указание от немцев?
Ком встал в горле, по щекам покатились слезы. Я был арестован и просидел 3—4 дня, пока длилась церемония допроса особым отделом. Меня выпустили и зачислили партизаном. «Оружие возьмешь в бою у немцев». Дали примерно 1000 граммов тола, детонаторов и бикфордов шнур.
Вот так, с голыми руками, но в присутствии вооруженных товарищей, я начал истреблять немцев в их тылу. Винтовку я добыл во время одной из засад на шоссе Полоцк — Вильнюс у убитого полицая.
Весной 1944 года меня отправили в советский тыл.
И вот я на Большой земле. Штаб полка. Меня принимают два капитана в комнате, разделенной простыней вместо перегородки. Читают мои документы. За простыней решалась моя судьба. Один вполголоса: «Пусть идет в часть. Такая характеристика!» Но другой: «Пусть идет туда». К вечеру я пришел в деревушку и спросил номер части, все было правильно. Вкратце рассказал свою историю. Офицер прервал меня и сказал: «Вы, конечно, извините нас, но некоторое время вам придется побыть под арестом».
Я был арестован ОКР СМЕРШ 3-й ударной армии. Начались допросы. Через неделю мне объявили, что повезут в Москву. Москва, потом Щербинка, спецлагерь НКВД № 174. Допросы. Дело выросло в десять сантиметров толщиной. Опять колючая проволока, охрана, конвой, голод. Спустя месяц переехал в Рязань, в такое же заведение. Нары в два яруса длиной метров по тридцать и миллионы клопов. Однажды нас, 40—50 летчиков, сбитых в боях и побывавших в плену, выстроили и объявили, что все мы — солдаты 14-го штурмового батальона. От нас требуется одна атака, а после нее оставшиеся в живых получат справку о том, что вину перед Родиной искупили собственной кровью. Никто из нас не чувствовал за собой никакой вины. Но через несколько дней пришло предписание о направлении всех нас в распоряжение ВВС. Вскоре я получил назначение в Приволжский военный округ. В октябре 1944 года я уже готовился перегонять самолет Пе-2 в военные части. И тут меня вызывают в отдел кадров. Худой лысеющий лейтенант с впалыми глазами, ни слова не говоря, сунул мне в руки лист бумаги. Это было постановление об аресте и содержании меня в тюрьме за незаконное хранение пистолета.
Отвезли в тюрьму. Дежурный обрезал на мне все пуговицы, снял погоны. Посадили в камеру, где сидели профессиональные воры. Там я и встретил Новый, 1945 год и свой день рождения. Наконец меня увезли в ОКР СМЕРШ. Допрос вел капитан Лебедев. Я спросил: «В чем же моя вина?» Лебедев ответил: «В измене Родине». Я вскочил, хотел схватить стул, но опомнился, сел с болью в сердце. Он позвонил, вошли еще двое офицеров, допрос продолжался. Около месяца по ночам меня увозили на допросы. Лебедев успокаивал меня: «Все проверим, и ты снова вернешься в ряды летчиков, ты должен понимать, что к нам много засылают шпионов».
«Но почему вы меня арестовали? — спрашивал я.— Если я незаконно хранил оружие, почему этим занимается СМЕРШ?» Ответа не было. Но мне и так все было ясно: не верили. Меня перевели в камеру «болтунов», как их там называли. V всех было обвинение по статье 58-10. Народ в основном пожилой и культурный. Как-то в двери открылось окошечко и надзирательница сказала: «Что, отгулял?» Меня передернуло: да знает ли она, что я видел и за что сижу? Я крикнул в горячке: «Б..,закрой окно!» Мне объявили сутки карцера.
Привели в одиночную камеру. На стенах был иней в палец толщиной, цементный пол, вверху под потолком решетка и открытая форточка, а на улице январь. В углу деревянное зловонное ведро — вот и все. Я был одет тепло, но не мог ни на минуту присесть и отдохнуть, все время ходил.
Когда через сутки меня привели в камеру, я упал и уснул как убитый, долго не мог согреться. Через несколько дней Лебедев повез меня в Куйбышев. «Привез вот паренька вам»,— сказал он дежурному в неизвестном мне здании, расписался и ушел. Это была тюрьма НКГБ. Снова допросы. Вел их старший лейтенант Шикшин. Помню, однажды он сидит и смотрит на какую-то фотографию, а потом на меня.
— Николай Николаевич! Вот здесь ты в форме власовца. По полученным сведениям, ты командовал ротой.
Я засмеялся, он посмотрел на меня и бросил фотографию в стол. Пять месяцев я встречался с Шикшиным.
Как-то он сказал:
— Николай Николаевич! (Он всегда так звал меня и был всегда вежлив.) Ты стал доходягой.
Я и сам знал, что я страшно худой, бледный — 20 минут свежего воздуха в сутки...
Присматривался к соседям. Многие сидели за тяжкие преступления, но помню деда, которому было за шестьдесят, на пасху он спел «Боже, царя храни» — и попал в тюрьму.
9 мая 1945 года весь Куйбышев гудел, ревели гудки всех заводов, пароходов. Мы догадались: Победа. Были рады, что кончилась наконец война. Кое-кто стал гадать: теперь будет амнистия.,. 24 мая, вечером, меня снова привезли в ОКР СМЕРШ ПриВО. Старшина, который всегда сопровождал меня к Шикшину, не требовал, как обычно, «руки назад», шел рядом со мной.
— Ну, Николай Николаевич! — сказал Шикшин.— Все подтвердилось, пришли последние запросы. Снова будешь летать!
На следующий день я услышал в окошечко камеры: «Толмачев! Собирайся!»
Во дворе надзиратель удивленно на меня посмотрел и сказал: «Отсюда редко выходят на свободу». Меня снова направили в Казань.
— Откуда? — спросил мой новый командир.
Я объяснил.
— Да! — сказал он.— Сейчас тебе делать здесь нечего, или ходи все время в караул, или сиди на гауптвахте.
Летать я почти не надеялся. Однажды встретил на улице капитана Лебедева, Остановились, поговорили, выпили водки.
— Ты на меня не обижайся,— говорил он.— Я знал, что ты скоро будешь здесь.
Случай свел меня с Анатолием Лазовским из авиаполка, стоявшего в Австрии. Лазовский предложил мне ехать к ним в полк. Я — к начальству. «Нужно разрешение контрразведки». Я пошел в ОКР СМЕРШ. Майор меня выслушал, поднял трубку и позвонил в полк. «Толмачева направляйте без ограничений». В конце 1945 года я приехал в Вену. Через месяц уже летал на Пе-2. С 1945 по 1957 год я служил в Австрии.
Я был единственный летчик-сержант во всей 2-й воздушной армии, меня несколько раз аттестовывали на младшего лейтенанта, кто-то, видимо, хотел оставить меня в прежнем звании. За отличную боевую подготовку представили к ордену Красного Знамени. Звание и награду я ждал больше года — так и не дождался. Стал просить о демобилизации.
По указанию комполка носил офицерские погоны без звездочек, за что меня в шутку звали «штабс-капитаном». Наконец, пришел приказ о демобилизации. Вот я и снова в Москве. Больше месяца обивал пороги Главного управления полярной авиации, других ведомств. Все поначалу шло хорошо, но везде спрашивали: «Был ли в плену?»
Я понял, что летать мне больше не придется. Предложили работу диспетчера в аэропорту. Но я хотел летать...
Так, с болью в сердце, ушел из авиации. Поступил в институт имени Докучаева. На третьем курсе снова попробовал устроиться летать, но мне отказали... Стал лесоводом.
После войны Николай Николаевич Толмачев долго работал лесничим в разных уголках страны, был директором заповедно-охотничьего хозяйства. Летом 1966 года он отыскал в Ленинградской области место падения своего самолета. Как-то он познакомился с Владимиром Васильевичем Орловым. Именно В. В. Орлов и передал редакции «Собеседника» эти воспоминания Н. Н. Толмачева.
Автор воспоминаний умер в 1981 году.
Оригинал
(700×388)Как эфемерна, как оскорбительна была еще недавно незыблемость наших представлений о той войне... Безыскусно, видимо, не надеясь на публикацию, Толмачев (в 1941-м ему было девятнадцать) описывает свою военную жизнь, сложившуюся по трагической формуле: фронт — вражеский концлагерь — «своя» тюрьма. И, дочитав до последней строки историю этой исковерканной судьбы, вдруг с ужасом осознаешь, что лозунг «ничто не забыто, никто не забыт» на такие судьбы не распространялся. А их ведь тысячи.
Среди множества книг о войне мы, увы, не найдем исследований «Советские солдаты в фашистском плену» или «Бежавшие из гитлеровского плена и СМЕРШ». Долгое время в каждом пленном видели предателя, в бежавшем из плена — шпиона. В истории Великой Отечественной их судьбам не находилось места. Это были страницы неизвестной войны.
Из воспоминаний военного летчика Николая Толмачева
3 мая 1942 года. Мой 28-й боевой вылет. Линия фронта. Блеснул луч прожектора впереди. Вдруг резкий бросок, треск слева под мотором, пламя на поверхности крыла. Левый мотор горел. «Прыгать!» — крикнул я в ларингофоны.
Меня так прижало к бронеспинке, что я вынужден был вырвать кольцо парашюта прямо в кабине. В сознание пришел после удара о землю. Взрыва я не слышал, по зареву догадался, что он был. О судьбе экипажа ничего не знал. Выхода не было, как идти на выстрелы, к окруженной 2-й ударной армии или к передовой. И я побрел.
Я шел по тонкой корке льда босыми разбитыми ногами. Ел корни тростника, семена еловых шишек. Разорвал мех комбинезона и обернул им обмороженные, распухшие ноги. Было уже темно, когда услышал резкий окрик: «Хальт! Хенде хох!» Рук я не поднял, а лишь оперся на стоящее рядом дерево. Привели в деревню, разрешили лечь в доме на русскую печь. Всю ночь я провалялся в бреду. Утром меня отнесли в дом, где был медпункт немцев. Ко мне подошел пожилой немец в пенсне. Поднял по очереди мои ноги, обрезал лоскуты кожи и намазал мазью. После этого, ворча и ругаясь, провел ножницами поперек ног ниже колена, смазал йодом ранения и пальцем ткнул в голову. Видимо, хотел объяснить мне: чтобы отрезать мне ноги, осталось немного. Через два дня меня привезли на разбитую станцию Тигода. Обыскивал русский, лет сорока. В рукаве он обнаружил комсомольский билет, обернулся, не смотрит ли немец, оторвал фотографию, билет бросил в печь. После обыска меня отвели в комнату, где было человек 10—15 военнопленных.
Голод делал людей страшными. За окном лежал скелет лошади, на котором еще сохранилось мясо, и на поверхности кишели белые черви. Один из военнопленных долго смотрел в окно, наконец, вылез, оторвал от костей кусок полуразложившегося мяса, стряхнул червей. Нанизали этот кусок на проволоку и сунули в огонь, после того, как он обгорел, стали его есть... Мысль о побеге из лагеря не оставляла меня. Случай представился не скоро — когда нас стали посылать работать на хутора к богатым латвийским крестьянам. Весной 1943 года совершил первый побег. Шел на Ленинград, но по дороге поймали. Потом был еще побег, и еще лагерь. И только третий побег удался. Радости не было предела, когда после двух дней блуждания по лесам я увидел молодых парней с красными бантами на шапках. Но в руках командира появился пистолет, направленный мне в лоб.
— Зачем и откуда пришел, с какой целью? Какое получил указание от немцев?
Ком встал в горле, по щекам покатились слезы. Я был арестован и просидел 3—4 дня, пока длилась церемония допроса особым отделом. Меня выпустили и зачислили партизаном. «Оружие возьмешь в бою у немцев». Дали примерно 1000 граммов тола, детонаторов и бикфордов шнур.
Вот так, с голыми руками, но в присутствии вооруженных товарищей, я начал истреблять немцев в их тылу. Винтовку я добыл во время одной из засад на шоссе Полоцк — Вильнюс у убитого полицая.
Весной 1944 года меня отправили в советский тыл.
И вот я на Большой земле. Штаб полка. Меня принимают два капитана в комнате, разделенной простыней вместо перегородки. Читают мои документы. За простыней решалась моя судьба. Один вполголоса: «Пусть идет в часть. Такая характеристика!» Но другой: «Пусть идет туда». К вечеру я пришел в деревушку и спросил номер части, все было правильно. Вкратце рассказал свою историю. Офицер прервал меня и сказал: «Вы, конечно, извините нас, но некоторое время вам придется побыть под арестом».
Я был арестован ОКР СМЕРШ 3-й ударной армии. Начались допросы. Через неделю мне объявили, что повезут в Москву. Москва, потом Щербинка, спецлагерь НКВД № 174. Допросы. Дело выросло в десять сантиметров толщиной. Опять колючая проволока, охрана, конвой, голод. Спустя месяц переехал в Рязань, в такое же заведение. Нары в два яруса длиной метров по тридцать и миллионы клопов. Однажды нас, 40—50 летчиков, сбитых в боях и побывавших в плену, выстроили и объявили, что все мы — солдаты 14-го штурмового батальона. От нас требуется одна атака, а после нее оставшиеся в живых получат справку о том, что вину перед Родиной искупили собственной кровью. Никто из нас не чувствовал за собой никакой вины. Но через несколько дней пришло предписание о направлении всех нас в распоряжение ВВС. Вскоре я получил назначение в Приволжский военный округ. В октябре 1944 года я уже готовился перегонять самолет Пе-2 в военные части. И тут меня вызывают в отдел кадров. Худой лысеющий лейтенант с впалыми глазами, ни слова не говоря, сунул мне в руки лист бумаги. Это было постановление об аресте и содержании меня в тюрьме за незаконное хранение пистолета.
Отвезли в тюрьму. Дежурный обрезал на мне все пуговицы, снял погоны. Посадили в камеру, где сидели профессиональные воры. Там я и встретил Новый, 1945 год и свой день рождения. Наконец меня увезли в ОКР СМЕРШ. Допрос вел капитан Лебедев. Я спросил: «В чем же моя вина?» Лебедев ответил: «В измене Родине». Я вскочил, хотел схватить стул, но опомнился, сел с болью в сердце. Он позвонил, вошли еще двое офицеров, допрос продолжался. Около месяца по ночам меня увозили на допросы. Лебедев успокаивал меня: «Все проверим, и ты снова вернешься в ряды летчиков, ты должен понимать, что к нам много засылают шпионов».
«Но почему вы меня арестовали? — спрашивал я.— Если я незаконно хранил оружие, почему этим занимается СМЕРШ?» Ответа не было. Но мне и так все было ясно: не верили. Меня перевели в камеру «болтунов», как их там называли. V всех было обвинение по статье 58-10. Народ в основном пожилой и культурный. Как-то в двери открылось окошечко и надзирательница сказала: «Что, отгулял?» Меня передернуло: да знает ли она, что я видел и за что сижу? Я крикнул в горячке: «Б..,закрой окно!» Мне объявили сутки карцера.
Привели в одиночную камеру. На стенах был иней в палец толщиной, цементный пол, вверху под потолком решетка и открытая форточка, а на улице январь. В углу деревянное зловонное ведро — вот и все. Я был одет тепло, но не мог ни на минуту присесть и отдохнуть, все время ходил.
Когда через сутки меня привели в камеру, я упал и уснул как убитый, долго не мог согреться. Через несколько дней Лебедев повез меня в Куйбышев. «Привез вот паренька вам»,— сказал он дежурному в неизвестном мне здании, расписался и ушел. Это была тюрьма НКГБ. Снова допросы. Вел их старший лейтенант Шикшин. Помню, однажды он сидит и смотрит на какую-то фотографию, а потом на меня.
— Николай Николаевич! Вот здесь ты в форме власовца. По полученным сведениям, ты командовал ротой.
Я засмеялся, он посмотрел на меня и бросил фотографию в стол. Пять месяцев я встречался с Шикшиным.
Как-то он сказал:
— Николай Николаевич! (Он всегда так звал меня и был всегда вежлив.) Ты стал доходягой.
Я и сам знал, что я страшно худой, бледный — 20 минут свежего воздуха в сутки...
Присматривался к соседям. Многие сидели за тяжкие преступления, но помню деда, которому было за шестьдесят, на пасху он спел «Боже, царя храни» — и попал в тюрьму.
9 мая 1945 года весь Куйбышев гудел, ревели гудки всех заводов, пароходов. Мы догадались: Победа. Были рады, что кончилась наконец война. Кое-кто стал гадать: теперь будет амнистия.,. 24 мая, вечером, меня снова привезли в ОКР СМЕРШ ПриВО. Старшина, который всегда сопровождал меня к Шикшину, не требовал, как обычно, «руки назад», шел рядом со мной.
— Ну, Николай Николаевич! — сказал Шикшин.— Все подтвердилось, пришли последние запросы. Снова будешь летать!
На следующий день я услышал в окошечко камеры: «Толмачев! Собирайся!»
Во дворе надзиратель удивленно на меня посмотрел и сказал: «Отсюда редко выходят на свободу». Меня снова направили в Казань.
— Откуда? — спросил мой новый командир.
Я объяснил.
— Да! — сказал он.— Сейчас тебе делать здесь нечего, или ходи все время в караул, или сиди на гауптвахте.
Летать я почти не надеялся. Однажды встретил на улице капитана Лебедева, Остановились, поговорили, выпили водки.
— Ты на меня не обижайся,— говорил он.— Я знал, что ты скоро будешь здесь.
Случай свел меня с Анатолием Лазовским из авиаполка, стоявшего в Австрии. Лазовский предложил мне ехать к ним в полк. Я — к начальству. «Нужно разрешение контрразведки». Я пошел в ОКР СМЕРШ. Майор меня выслушал, поднял трубку и позвонил в полк. «Толмачева направляйте без ограничений». В конце 1945 года я приехал в Вену. Через месяц уже летал на Пе-2. С 1945 по 1957 год я служил в Австрии.
Я был единственный летчик-сержант во всей 2-й воздушной армии, меня несколько раз аттестовывали на младшего лейтенанта, кто-то, видимо, хотел оставить меня в прежнем звании. За отличную боевую подготовку представили к ордену Красного Знамени. Звание и награду я ждал больше года — так и не дождался. Стал просить о демобилизации.
По указанию комполка носил офицерские погоны без звездочек, за что меня в шутку звали «штабс-капитаном». Наконец, пришел приказ о демобилизации. Вот я и снова в Москве. Больше месяца обивал пороги Главного управления полярной авиации, других ведомств. Все поначалу шло хорошо, но везде спрашивали: «Был ли в плену?»
Я понял, что летать мне больше не придется. Предложили работу диспетчера в аэропорту. Но я хотел летать...
Так, с болью в сердце, ушел из авиации. Поступил в институт имени Докучаева. На третьем курсе снова попробовал устроиться летать, но мне отказали... Стал лесоводом.
После войны Николай Николаевич Толмачев долго работал лесничим в разных уголках страны, был директором заповедно-охотничьего хозяйства. Летом 1966 года он отыскал в Ленинградской области место падения своего самолета. Как-то он познакомился с Владимиром Васильевичем Орловым. Именно В. В. Орлов и передал редакции «Собеседника» эти воспоминания Н. Н. Толмачева.
Автор воспоминаний умер в 1981 году.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2010-03-15 09:08 am (UTC)