Последний вираж
Mar. 14th, 2010 07:23 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
carabaasСОБЕСЕДНИК № 19 МАЙ 1989
Оригинал
(700×388)
Как эфемерна, как оскорбительна была еще недавно незыблемость наших представлений о той войне... Безыскусно, видимо, не надеясь на публикацию, Толмачев (в 1941-м ему было девятнадцать) описывает свою военную жизнь, сложившуюся по трагической формуле: фронт — вражеский концлагерь — «своя» тюрьма. И, дочитав до последней строки историю этой исковерканной судьбы, вдруг с ужасом осознаешь, что лозунг «ничто не забыто, никто не забыт» на такие судьбы не распространялся. А их ведь тысячи.
Среди множества книг о войне мы, увы, не найдем исследований «Советские солдаты в фашистском плену» или «Бежавшие из гитлеровского плена и СМЕРШ». Долгое время в каждом пленном видели предателя, в бежавшем из плена — шпиона. В истории Великой Отечественной их судьбам не находилось места. Это были страницы неизвестной войны.
Из воспоминаний военного летчика Николая Толмачева
3 мая 1942 года. Мой 28-й боевой вылет. Линия фронта. Блеснул луч прожектора впереди. Вдруг резкий бросок, треск слева под мотором, пламя на поверхности крыла. Левый мотор горел. «Прыгать!» — крикнул я в ларингофоны.
Меня так прижало к бронеспинке, что я вынужден был вырвать кольцо парашюта прямо в кабине. В сознание пришел после удара о землю. Взрыва я не слышал, по зареву догадался, что он был. О судьбе экипажа ничего не знал. Выхода не было, как идти на выстрелы, к окруженной 2-й ударной армии или к передовой. И я побрел.
Я шел по тонкой корке льда босыми разбитыми ногами. Ел корни тростника, семена еловых шишек. Разорвал мех комбинезона и обернул им обмороженные, распухшие ноги. Было уже темно, когда услышал резкий окрик: «Хальт! Хенде хох!» Рук я не поднял, а лишь оперся на стоящее рядом дерево. Привели в деревню, разрешили лечь в доме на русскую печь. Всю ночь я провалялся в бреду. Утром меня отнесли в дом, где был медпункт немцев. Ко мне подошел пожилой немец в пенсне. Поднял по очереди мои ноги, обрезал лоскуты кожи и намазал мазью. После этого, ворча и ругаясь, провел ножницами поперек ног ниже колена, смазал йодом ранения и пальцем ткнул в голову. Видимо, хотел объяснить мне: чтобы отрезать мне ноги, осталось немного. Через два дня меня привезли на разбитую станцию Тигода. Обыскивал русский, лет сорока. В рукаве он обнаружил комсомольский билет, обернулся, не смотрит ли немец, оторвал фотографию, билет бросил в печь. После обыска меня отвели в комнату, где было человек 10—15 военнопленных.
Голод делал людей страшными. За окном лежал скелет лошади, на котором еще сохранилось мясо, и на поверхности кишели белые черви. Один из военнопленных долго смотрел в окно, наконец, вылез, оторвал от костей кусок полуразложившегося мяса, стряхнул червей. Нанизали этот кусок на проволоку и сунули в огонь, после того, как он обгорел, стали его есть... Мысль о побеге из лагеря не оставляла меня. Случай представился не скоро — когда нас стали посылать работать на хутора к богатым латвийским крестьянам. Весной 1943 года совершил первый побег. Шел на Ленинград, но по дороге поймали. Потом был еще побег, и еще лагерь. И только третий побег удался. Радости не было предела, когда после двух дней блуждания по лесам я увидел молодых парней с красными бантами на шапках. Но в руках командира появился пистолет, направленный мне в лоб.
— Зачем и откуда пришел, с какой целью? Какое получил указание от немцев?
Ком встал в горле, по щекам покатились слезы. Я был арестован и просидел 3—4 дня, пока длилась церемония допроса особым отделом. Меня выпустили и зачислили партизаном. «Оружие возьмешь в бою у немцев». Дали примерно 1000 граммов тола, детонаторов и бикфордов шнур.
Вот так, с голыми руками, но в присутствии вооруженных товарищей, я начал истреблять немцев в их тылу. Винтовку я добыл во время одной из засад на шоссе Полоцк — Вильнюс у убитого полицая.
Весной 1944 года меня отправили в советский тыл.
И вот я на Большой земле. Штаб полка. Меня принимают два капитана в комнате, разделенной простыней вместо перегородки. Читают мои документы. За простыней решалась моя судьба. Один вполголоса: «Пусть идет в часть. Такая характеристика!» Но другой: «Пусть идет туда». К вечеру я пришел в деревушку и спросил номер части, все было правильно. Вкратце рассказал свою историю. Офицер прервал меня и сказал: «Вы, конечно, извините нас, но некоторое время вам придется побыть под арестом».
Я был арестован ОКР СМЕРШ 3-й ударной армии. Начались допросы. Через неделю мне объявили, что повезут в Москву. Москва, потом Щербинка, спецлагерь НКВД № 174. Допросы. Дело выросло в десять сантиметров толщиной. Опять колючая проволока, охрана, конвой, голод. Спустя месяц переехал в Рязань, в такое же заведение. Нары в два яруса длиной метров по тридцать и миллионы клопов. Однажды нас, 40—50 летчиков, сбитых в боях и побывавших в плену, выстроили и объявили, что все мы — солдаты 14-го штурмового батальона. От нас требуется одна атака, а после нее оставшиеся в живых получат справку о том, что вину перед Родиной искупили собственной кровью. Никто из нас не чувствовал за собой никакой вины. Но через несколько дней пришло предписание о направлении всех нас в распоряжение ВВС. Вскоре я получил назначение в Приволжский военный округ. В октябре 1944 года я уже готовился перегонять самолет Пе-2 в военные части. И тут меня вызывают в отдел кадров. Худой лысеющий лейтенант с впалыми глазами, ни слова не говоря, сунул мне в руки лист бумаги. Это было постановление об аресте и содержании меня в тюрьме за незаконное хранение пистолета.
Отвезли в тюрьму. Дежурный обрезал на мне все пуговицы, снял погоны. Посадили в камеру, где сидели профессиональные воры. Там я и встретил Новый, 1945 год и свой день рождения. Наконец меня увезли в ОКР СМЕРШ. Допрос вел капитан Лебедев. Я спросил: «В чем же моя вина?» Лебедев ответил: «В измене Родине». Я вскочил, хотел схватить стул, но опомнился, сел с болью в сердце. Он позвонил, вошли еще двое офицеров, допрос продолжался. Около месяца по ночам меня увозили на допросы. Лебедев успокаивал меня: «Все проверим, и ты снова вернешься в ряды летчиков, ты должен понимать, что к нам много засылают шпионов».
«Но почему вы меня арестовали? — спрашивал я.— Если я незаконно хранил оружие, почему этим занимается СМЕРШ?» Ответа не было. Но мне и так все было ясно: не верили. Меня перевели в камеру «болтунов», как их там называли. V всех было обвинение по статье 58-10. Народ в основном пожилой и культурный. Как-то в двери открылось окошечко и надзирательница сказала: «Что, отгулял?» Меня передернуло: да знает ли она, что я видел и за что сижу? Я крикнул в горячке: «Б..,закрой окно!» Мне объявили сутки карцера.
Привели в одиночную камеру. На стенах был иней в палец толщиной, цементный пол, вверху под потолком решетка и открытая форточка, а на улице январь. В углу деревянное зловонное ведро — вот и все. Я был одет тепло, но не мог ни на минуту присесть и отдохнуть, все время ходил.
Когда через сутки меня привели в камеру, я упал и уснул как убитый, долго не мог согреться. Через несколько дней Лебедев повез меня в Куйбышев. «Привез вот паренька вам»,— сказал он дежурному в неизвестном мне здании, расписался и ушел. Это была тюрьма НКГБ. Снова допросы. Вел их старший лейтенант Шикшин. Помню, однажды он сидит и смотрит на какую-то фотографию, а потом на меня.
— Николай Николаевич! Вот здесь ты в форме власовца. По полученным сведениям, ты командовал ротой.
Я засмеялся, он посмотрел на меня и бросил фотографию в стол. Пять месяцев я встречался с Шикшиным.
Как-то он сказал:
— Николай Николаевич! (Он всегда так звал меня и был всегда вежлив.) Ты стал доходягой.
Я и сам знал, что я страшно худой, бледный — 20 минут свежего воздуха в сутки...
Присматривался к соседям. Многие сидели за тяжкие преступления, но помню деда, которому было за шестьдесят, на пасху он спел «Боже, царя храни» — и попал в тюрьму.
9 мая 1945 года весь Куйбышев гудел, ревели гудки всех заводов, пароходов. Мы догадались: Победа. Были рады, что кончилась наконец война. Кое-кто стал гадать: теперь будет амнистия.,. 24 мая, вечером, меня снова привезли в ОКР СМЕРШ ПриВО. Старшина, который всегда сопровождал меня к Шикшину, не требовал, как обычно, «руки назад», шел рядом со мной.
— Ну, Николай Николаевич! — сказал Шикшин.— Все подтвердилось, пришли последние запросы. Снова будешь летать!
На следующий день я услышал в окошечко камеры: «Толмачев! Собирайся!»
Во дворе надзиратель удивленно на меня посмотрел и сказал: «Отсюда редко выходят на свободу». Меня снова направили в Казань.
— Откуда? — спросил мой новый командир.
Я объяснил.
— Да! — сказал он.— Сейчас тебе делать здесь нечего, или ходи все время в караул, или сиди на гауптвахте.
Летать я почти не надеялся. Однажды встретил на улице капитана Лебедева, Остановились, поговорили, выпили водки.
— Ты на меня не обижайся,— говорил он.— Я знал, что ты скоро будешь здесь.
Случай свел меня с Анатолием Лазовским из авиаполка, стоявшего в Австрии. Лазовский предложил мне ехать к ним в полк. Я — к начальству. «Нужно разрешение контрразведки». Я пошел в ОКР СМЕРШ. Майор меня выслушал, поднял трубку и позвонил в полк. «Толмачева направляйте без ограничений». В конце 1945 года я приехал в Вену. Через месяц уже летал на Пе-2. С 1945 по 1957 год я служил в Австрии.
Я был единственный летчик-сержант во всей 2-й воздушной армии, меня несколько раз аттестовывали на младшего лейтенанта, кто-то, видимо, хотел оставить меня в прежнем звании. За отличную боевую подготовку представили к ордену Красного Знамени. Звание и награду я ждал больше года — так и не дождался. Стал просить о демобилизации.
По указанию комполка носил офицерские погоны без звездочек, за что меня в шутку звали «штабс-капитаном». Наконец, пришел приказ о демобилизации. Вот я и снова в Москве. Больше месяца обивал пороги Главного управления полярной авиации, других ведомств. Все поначалу шло хорошо, но везде спрашивали: «Был ли в плену?»
Я понял, что летать мне больше не придется. Предложили работу диспетчера в аэропорту. Но я хотел летать...
Так, с болью в сердце, ушел из авиации. Поступил в институт имени Докучаева. На третьем курсе снова попробовал устроиться летать, но мне отказали... Стал лесоводом.
После войны Николай Николаевич Толмачев долго работал лесничим в разных уголках страны, был директором заповедно-охотничьего хозяйства. Летом 1966 года он отыскал в Ленинградской области место падения своего самолета. Как-то он познакомился с Владимиром Васильевичем Орловым. Именно В. В. Орлов и передал редакции «Собеседника» эти воспоминания Н. Н. Толмачева.
Автор воспоминаний умер в 1981 году.
Оригинал
(700×388)Как эфемерна, как оскорбительна была еще недавно незыблемость наших представлений о той войне... Безыскусно, видимо, не надеясь на публикацию, Толмачев (в 1941-м ему было девятнадцать) описывает свою военную жизнь, сложившуюся по трагической формуле: фронт — вражеский концлагерь — «своя» тюрьма. И, дочитав до последней строки историю этой исковерканной судьбы, вдруг с ужасом осознаешь, что лозунг «ничто не забыто, никто не забыт» на такие судьбы не распространялся. А их ведь тысячи.
Среди множества книг о войне мы, увы, не найдем исследований «Советские солдаты в фашистском плену» или «Бежавшие из гитлеровского плена и СМЕРШ». Долгое время в каждом пленном видели предателя, в бежавшем из плена — шпиона. В истории Великой Отечественной их судьбам не находилось места. Это были страницы неизвестной войны.
Из воспоминаний военного летчика Николая Толмачева
3 мая 1942 года. Мой 28-й боевой вылет. Линия фронта. Блеснул луч прожектора впереди. Вдруг резкий бросок, треск слева под мотором, пламя на поверхности крыла. Левый мотор горел. «Прыгать!» — крикнул я в ларингофоны.
Меня так прижало к бронеспинке, что я вынужден был вырвать кольцо парашюта прямо в кабине. В сознание пришел после удара о землю. Взрыва я не слышал, по зареву догадался, что он был. О судьбе экипажа ничего не знал. Выхода не было, как идти на выстрелы, к окруженной 2-й ударной армии или к передовой. И я побрел.
Я шел по тонкой корке льда босыми разбитыми ногами. Ел корни тростника, семена еловых шишек. Разорвал мех комбинезона и обернул им обмороженные, распухшие ноги. Было уже темно, когда услышал резкий окрик: «Хальт! Хенде хох!» Рук я не поднял, а лишь оперся на стоящее рядом дерево. Привели в деревню, разрешили лечь в доме на русскую печь. Всю ночь я провалялся в бреду. Утром меня отнесли в дом, где был медпункт немцев. Ко мне подошел пожилой немец в пенсне. Поднял по очереди мои ноги, обрезал лоскуты кожи и намазал мазью. После этого, ворча и ругаясь, провел ножницами поперек ног ниже колена, смазал йодом ранения и пальцем ткнул в голову. Видимо, хотел объяснить мне: чтобы отрезать мне ноги, осталось немного. Через два дня меня привезли на разбитую станцию Тигода. Обыскивал русский, лет сорока. В рукаве он обнаружил комсомольский билет, обернулся, не смотрит ли немец, оторвал фотографию, билет бросил в печь. После обыска меня отвели в комнату, где было человек 10—15 военнопленных.
Голод делал людей страшными. За окном лежал скелет лошади, на котором еще сохранилось мясо, и на поверхности кишели белые черви. Один из военнопленных долго смотрел в окно, наконец, вылез, оторвал от костей кусок полуразложившегося мяса, стряхнул червей. Нанизали этот кусок на проволоку и сунули в огонь, после того, как он обгорел, стали его есть... Мысль о побеге из лагеря не оставляла меня. Случай представился не скоро — когда нас стали посылать работать на хутора к богатым латвийским крестьянам. Весной 1943 года совершил первый побег. Шел на Ленинград, но по дороге поймали. Потом был еще побег, и еще лагерь. И только третий побег удался. Радости не было предела, когда после двух дней блуждания по лесам я увидел молодых парней с красными бантами на шапках. Но в руках командира появился пистолет, направленный мне в лоб.
— Зачем и откуда пришел, с какой целью? Какое получил указание от немцев?
Ком встал в горле, по щекам покатились слезы. Я был арестован и просидел 3—4 дня, пока длилась церемония допроса особым отделом. Меня выпустили и зачислили партизаном. «Оружие возьмешь в бою у немцев». Дали примерно 1000 граммов тола, детонаторов и бикфордов шнур.
Вот так, с голыми руками, но в присутствии вооруженных товарищей, я начал истреблять немцев в их тылу. Винтовку я добыл во время одной из засад на шоссе Полоцк — Вильнюс у убитого полицая.
Весной 1944 года меня отправили в советский тыл.
И вот я на Большой земле. Штаб полка. Меня принимают два капитана в комнате, разделенной простыней вместо перегородки. Читают мои документы. За простыней решалась моя судьба. Один вполголоса: «Пусть идет в часть. Такая характеристика!» Но другой: «Пусть идет туда». К вечеру я пришел в деревушку и спросил номер части, все было правильно. Вкратце рассказал свою историю. Офицер прервал меня и сказал: «Вы, конечно, извините нас, но некоторое время вам придется побыть под арестом».
Я был арестован ОКР СМЕРШ 3-й ударной армии. Начались допросы. Через неделю мне объявили, что повезут в Москву. Москва, потом Щербинка, спецлагерь НКВД № 174. Допросы. Дело выросло в десять сантиметров толщиной. Опять колючая проволока, охрана, конвой, голод. Спустя месяц переехал в Рязань, в такое же заведение. Нары в два яруса длиной метров по тридцать и миллионы клопов. Однажды нас, 40—50 летчиков, сбитых в боях и побывавших в плену, выстроили и объявили, что все мы — солдаты 14-го штурмового батальона. От нас требуется одна атака, а после нее оставшиеся в живых получат справку о том, что вину перед Родиной искупили собственной кровью. Никто из нас не чувствовал за собой никакой вины. Но через несколько дней пришло предписание о направлении всех нас в распоряжение ВВС. Вскоре я получил назначение в Приволжский военный округ. В октябре 1944 года я уже готовился перегонять самолет Пе-2 в военные части. И тут меня вызывают в отдел кадров. Худой лысеющий лейтенант с впалыми глазами, ни слова не говоря, сунул мне в руки лист бумаги. Это было постановление об аресте и содержании меня в тюрьме за незаконное хранение пистолета.
Отвезли в тюрьму. Дежурный обрезал на мне все пуговицы, снял погоны. Посадили в камеру, где сидели профессиональные воры. Там я и встретил Новый, 1945 год и свой день рождения. Наконец меня увезли в ОКР СМЕРШ. Допрос вел капитан Лебедев. Я спросил: «В чем же моя вина?» Лебедев ответил: «В измене Родине». Я вскочил, хотел схватить стул, но опомнился, сел с болью в сердце. Он позвонил, вошли еще двое офицеров, допрос продолжался. Около месяца по ночам меня увозили на допросы. Лебедев успокаивал меня: «Все проверим, и ты снова вернешься в ряды летчиков, ты должен понимать, что к нам много засылают шпионов».
«Но почему вы меня арестовали? — спрашивал я.— Если я незаконно хранил оружие, почему этим занимается СМЕРШ?» Ответа не было. Но мне и так все было ясно: не верили. Меня перевели в камеру «болтунов», как их там называли. V всех было обвинение по статье 58-10. Народ в основном пожилой и культурный. Как-то в двери открылось окошечко и надзирательница сказала: «Что, отгулял?» Меня передернуло: да знает ли она, что я видел и за что сижу? Я крикнул в горячке: «Б..,закрой окно!» Мне объявили сутки карцера.
Привели в одиночную камеру. На стенах был иней в палец толщиной, цементный пол, вверху под потолком решетка и открытая форточка, а на улице январь. В углу деревянное зловонное ведро — вот и все. Я был одет тепло, но не мог ни на минуту присесть и отдохнуть, все время ходил.
Когда через сутки меня привели в камеру, я упал и уснул как убитый, долго не мог согреться. Через несколько дней Лебедев повез меня в Куйбышев. «Привез вот паренька вам»,— сказал он дежурному в неизвестном мне здании, расписался и ушел. Это была тюрьма НКГБ. Снова допросы. Вел их старший лейтенант Шикшин. Помню, однажды он сидит и смотрит на какую-то фотографию, а потом на меня.
— Николай Николаевич! Вот здесь ты в форме власовца. По полученным сведениям, ты командовал ротой.
Я засмеялся, он посмотрел на меня и бросил фотографию в стол. Пять месяцев я встречался с Шикшиным.
Как-то он сказал:
— Николай Николаевич! (Он всегда так звал меня и был всегда вежлив.) Ты стал доходягой.
Я и сам знал, что я страшно худой, бледный — 20 минут свежего воздуха в сутки...
Присматривался к соседям. Многие сидели за тяжкие преступления, но помню деда, которому было за шестьдесят, на пасху он спел «Боже, царя храни» — и попал в тюрьму.
9 мая 1945 года весь Куйбышев гудел, ревели гудки всех заводов, пароходов. Мы догадались: Победа. Были рады, что кончилась наконец война. Кое-кто стал гадать: теперь будет амнистия.,. 24 мая, вечером, меня снова привезли в ОКР СМЕРШ ПриВО. Старшина, который всегда сопровождал меня к Шикшину, не требовал, как обычно, «руки назад», шел рядом со мной.
— Ну, Николай Николаевич! — сказал Шикшин.— Все подтвердилось, пришли последние запросы. Снова будешь летать!
На следующий день я услышал в окошечко камеры: «Толмачев! Собирайся!»
Во дворе надзиратель удивленно на меня посмотрел и сказал: «Отсюда редко выходят на свободу». Меня снова направили в Казань.
— Откуда? — спросил мой новый командир.
Я объяснил.
— Да! — сказал он.— Сейчас тебе делать здесь нечего, или ходи все время в караул, или сиди на гауптвахте.
Летать я почти не надеялся. Однажды встретил на улице капитана Лебедева, Остановились, поговорили, выпили водки.
— Ты на меня не обижайся,— говорил он.— Я знал, что ты скоро будешь здесь.
Случай свел меня с Анатолием Лазовским из авиаполка, стоявшего в Австрии. Лазовский предложил мне ехать к ним в полк. Я — к начальству. «Нужно разрешение контрразведки». Я пошел в ОКР СМЕРШ. Майор меня выслушал, поднял трубку и позвонил в полк. «Толмачева направляйте без ограничений». В конце 1945 года я приехал в Вену. Через месяц уже летал на Пе-2. С 1945 по 1957 год я служил в Австрии.
Я был единственный летчик-сержант во всей 2-й воздушной армии, меня несколько раз аттестовывали на младшего лейтенанта, кто-то, видимо, хотел оставить меня в прежнем звании. За отличную боевую подготовку представили к ордену Красного Знамени. Звание и награду я ждал больше года — так и не дождался. Стал просить о демобилизации.
По указанию комполка носил офицерские погоны без звездочек, за что меня в шутку звали «штабс-капитаном». Наконец, пришел приказ о демобилизации. Вот я и снова в Москве. Больше месяца обивал пороги Главного управления полярной авиации, других ведомств. Все поначалу шло хорошо, но везде спрашивали: «Был ли в плену?»
Я понял, что летать мне больше не придется. Предложили работу диспетчера в аэропорту. Но я хотел летать...
Так, с болью в сердце, ушел из авиации. Поступил в институт имени Докучаева. На третьем курсе снова попробовал устроиться летать, но мне отказали... Стал лесоводом.
После войны Николай Николаевич Толмачев долго работал лесничим в разных уголках страны, был директором заповедно-охотничьего хозяйства. Летом 1966 года он отыскал в Ленинградской области место падения своего самолета. Как-то он познакомился с Владимиром Васильевичем Орловым. Именно В. В. Орлов и передал редакции «Собеседника» эти воспоминания Н. Н. Толмачева.
Автор воспоминаний умер в 1981 году.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2010-03-14 05:45 pm (UTC)no subject
Date: 2010-03-14 06:35 pm (UTC)Дай бог, слепцам глаза вернуть
И спины выпрямить горбатым.
Дай бог, быть богом хоть чуть-чуть,
Но быть нельзя чуть-чуть распятым.
Дай бог не вляпаться во власть
И не геройствовать, подложно.
И быть богатым, но не красть,
Конечно, если так возможно.
Дай бог, быть тертым калачом,
Не сожранным ничьею шайкой.
Ни жертвой быть, ни палачом,
Ни барином, ни попрошайкой.
Дай бог, поменьше рваных ран,
Когда идет большая драка.
Дай бог, побольше разных стран,
Не потеряв своей, однако.
Дай бог, чтобы твоя страна
Тебя не пнула, сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
Тебя любила даже нищим.
no subject
Date: 2010-03-14 09:00 pm (UTC)no subject
Date: 2010-03-15 07:59 am (UTC)http://video.mail.ru/mail/proterey_andrey/1118/1751.html
no subject
Date: 2010-03-15 09:07 am (UTC)no subject
Date: 2010-03-15 09:08 am (UTC)no subject
Date: 2010-03-15 09:09 am (UTC)вот посмотрите хорошая акция к 9 мая, кстати!))) http://ura.9may.ru/
no subject
Date: 2010-04-23 09:26 am (UTC)no subject
Date: 2010-04-23 11:03 am (UTC)