ЗАБЫТОЕ ИМЯ
Mar. 19th, 2010 05:06 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
carabaasСобеседник № 22 май 1987 г.
28 мая 1871 года пала последняя баррикада Парижской коммуны.
«Кровавый» Риго или романтик революции?
«Дебош лозунгов и идей», «72 дня резни и утопий», «никому не нужная революция» — это цитаты из журнала «Пари-матч» наших дней. Прошел век, но французские буржуа до сих пор претворяют в жизнь обещание Тьера «отучить Париж от революций». В энциклопедиях и школьных учебниках не найти многих имен коммунаров. Почему? «Собеседник» попытается ответить на этот вопрос на примере жизни 25-летнего министра Коммуны Рауля Риго и памяти о нем.
Это не ошибка, Раулю Риго действительно двадцать пять лет. Но тюрьмы старят: за два года (с 1868-го по 1870-й) он провел за решеткой в общей сложности двадцать два месяца.
Фото из музея Карнавале.
Расстрелянные коммунары: двенадцать из двадцати тысяч. Чтобы «отучить Париж от революций», версальцы вырезали четверть рабочего населения города. Те, кто выживет, вернувшись из тюрем, скажут: «Ваша республика вскормлена нашей кровью».
Оригинал
(800×477)
По долгу службы у Рауля Риго были натянутые отношения с историей и слишком мало времени, чтобы о ней рассуждать. Организатор первой революционной милиции, он уничтожил большую часть документальных свидетельств о себе и своих товарищах, чтобы они не стали достоянием полицейских досье. Министр внутренних дел и генеральный прокурор первого рабочего правительства, он нашел лишь минуту, чтобы представиться истории: в промежутке между боями за баррикаду на улице Суффло он позвал Максима Вюйома, журналиста и друга, в знакомое кафе на стакан лимонада. Коммуной уже оставалось лишь полПарижа, добрая четверть членов ее Совета заблаговременно запаслась швейцарскими паспортами, но тем не менее сто двадцать тысяч отборных вояк будут еще четыре дня убивать двадцать тысяч восставших рабочих. Риго об этом уже не узнает: ему оставалось жить полчаса, и, словно предчувствуя смерть, он сам обратился к своему другу.
— Не смейся, Вюйом,— сказал он.—Я не из похвальбы надел мундир капитана Национальной гвардии. Просто здесь дерется мой батальон, здесь моя улица, а я не хочу быть похожим на тех, кто в последнюю минуту бросает своих. Умирать нужно как следует... Так, чтобы это послужило нашему делу в будущем... Он и погиб здесь, в своем Латинском квартале, правда, не на самой улице Суффло, а рядом. Прокравшиеся переулком версальцы схватили его на улице Гей-Люссак, и офицер тут же приставил револьвер к виску пленника. «Да здравствует Коммуна!» — крикнул перед смертью Риго, и потому версальские летописцы решат, что «он умер по-ухарски, как фанфарон».
- Злобный мальчишка,- добавит от себя Жюль Кларети, бывший префект парижской полиции, тот самый, которого Риго лишит десятилетиями составлявшейся картотеки на политических.
— Странный и жестокий человек, ворвавшийся, как смерч, в историю,-определит адвокат Форни, бывший друг, ставший завистником.
- Кровавый Риго,- подытожит, наконец, военный трибунал Версаля, что прозвучит как насмешка победителей: к высшей мере коммунара приговорят лишь посмертно...
Что же надо сделать, чтобы тебя так возненавидели в двадцать пять лет? Почему — уже в течение столетия — история не хочет быть справедливой к этому молодому человеку, который вместе со всеми, по выражению Маркса, «штурмовал небо», но пал, как засвидетельствовал журналист Вюйом, защищая родную улицу?
Одним из первых декретов, подписанных юным префектом полиции, был ордер на арест сенатора Бонжана, бывшего председателя кассационного суда при императоре Наполеоне III. Председатель в свое время отправлял на каторгу за анекдот, но у пришедшего за ним Риго не забыл потребовать правительственного постановления об аресте.
— Мне нет дела до постановлений,— последовал холодный ответ.- Я не занимаюсь судопроизводством. Я делаю революцию.
До конца Коммуны председатель просидел в лучшей тюрьме Парижа. Он ел хлеб, в то время как рабочим приходилось есть крыс.
Но когда военный трибунал победителей приговорил Рауля (через год после убийства) к смертной казни, г-н Бонжан привел эти слова в доказательство «кровожадности Риго и жестокости Коммуны». (Вспомним здесь, что высшей мерой наказания «жестокой Коммуны» было «провозглашение узником народа». Что Риго два месяца подряд безуспешно призывал отвечать на террор террором, но сам за это время арестовал по политическим соображениям лишь несколько сот врагов. Из них он казнил... одного!)
«Революции не делают в перчатках!» -доказывал 25-летний министр на каждом заседании Совета Коммуны, но он так и не смог вырвать у седовласого большинства четких и ясных формулировок революционного правосудия. В отличие от буржуазной революции 1789 года гильотина не была пущена в ход. Волей истории именно ему, бланкисту, суждено было первым ощутить четкую грань, размежевавшую эти две революции-буржуазную 1789-го и пролетарскую 1871 года. В чем их различие? Сформулировать его нашему герою не составило бы труда: в отношении к «высоким принципам».
Тем самым великим свободам слова, печати, собраний, которые вырвала у старого мира Великая французская революция XVIII века и которым добровольно подчинила себя Коммуна. Подчинила, так и не разглядев, что либеральные принципы уже стали витриной, фасадом, скрывшим классовые интересы буржуа. Риго понял это едва ли не раньше всех — когда 12 января 1871 года (за месяц до провозглашения Коммуны) у парижской мэрии впервые на его глазах пролилась кровь. По приказу помощника мэра Гюстава Шоде войска, верные буржуазной республике Тьера, расстреляли безоружную толпу. Риго был среди тех, по кому стреляли, рядом с ним пал его старый товарищ Саппиа, вместе с ним — пятьдесят убитых и раненых. Прошел месяц, и у будущего прокурора отпали все сомнения в необходимости и законности рабочей диктатуры.
22 марта (за три дня до выборов в Совет Парижской коммуны) две тысячи либералов - буржуа и дворян,- спрятав револьверы в карманы и стилеты в тросточки, отправились наводить порядок в Париже под видом мирной демонстрации. Во главе вышагивали барон Жорж Дантес де Геккерен (убийца Пушкина) и виконт, де Молине (первый щеголь столицы), но они же первыми и побежали, едва батальон генерала Бержере дал залп холостыми патронами. Коммунары лишь посмеялись трусости этих людей, но Риго уже на первом заседании Совета сказал: это — предупреждение, нужны самые решительные меры, нужен революционный диктат.
— Наше правительство — образец демократии! — немедленно возмутились депутаты Лефрансе и Арну (накануне гибели Коммуны они оба успели запастись швейцарскими паспортами).—Давайте вообще отменим префектуру полиции...
Маркс был абсолютно прав: Коммуна была слаба, потому что ее руководители «спасали жизни тех, кто только и мечтал убить своих спасителей». Пожалуй, один Риго без устали требовал решительных мер, на свой страх и риск пытался национализировать золото французского банка и за неделю до разгрома Коммуны предложил проект декрета об учреждении революционного трибунала. Куда там! До последних дней Совет погрязал в дебатах.
— Как?! — шумели на них сторонники «высоких принципов». — В нашу эпоху свободы слова заседать при закрытых дверях, не информируя рабочих, народ?! Париж был наводнен шпионами Тьера, но Коммуна громогласно оповещала всех о своих планах (в том числе и военных), а потом еще и печатала их в газетах... Стоп, но почему же тогда «кровавый» Риго? Почему этот эпитет неразлучен с его именем? Ответ прост: он не смирился с очевидной, вопиющей несправедливостью — гуманизмом к врагу, который без суда и следствия казнил своих противников. По крайней мере один человек в Париже, по понятиям генерального прокурора, не мог не понести наказания: помощник мэра Шоде, тот самый, по чьему приказу впервые пролилась кровь народа. Вечером 23 мая Рауль Риго отправился в тюрьму и объявил Шоде свой личный приговор: «За убийство безоружных женщин и детей...» Это была единственная жертва, казненная Парижской коммуной.
Су-префект в прошлом, кассир в настоящем и будущем г-н Риго-старший избрал жилище, поразительно точно соответствующее его социальному статусу. После решительных перестроек Парижа в середине XIX столетия именно по бульвару Батиньоль пройдет граница между чистенькой, буржуазной частью города и тем, что называлось «Париканай» — Парижем рабочих. Хлопнув дверью отчего дома в шестнадцать лет, Рауль Риго эту грань перешагнет не раздумывая, отец проживет в промежуточном состоянии до конца своих дней. Он так и не простит сыну «измены»: после его смерти он еще девять лет будет писать оправдательные письма в полицию...
- Республика - это карьера,- втолковывал Шарль-Эдуар всем трем своим сыновьям, но самые большие надежды всегда возлагал на Рауля-младшего. Действительно, тот с блеском закончил императорский лицей в Версале, и отец уже видел его одним из говорливых адвокатов, готовых проливать за Республику чужую кровь и свои чернила. Шарль-Эдуар не любил империи, которая отняла у него чин су-префекта в городке Риберак, зато ему очень нравилось слушать, как либерал Адольф Тьер рассуждает о «принципах свободы личности и их реализации в рамках существующих государственных институтов».
Тем временем Париж блистал. Император Наполеон III явно заигрывал с рабочими, были даже разрешены стачки и профсоюзы. Но префект Парижа Османн тем временем спешно перестраивал столицу: рабочий люд выселяли на окраины, центр города прорезали широкие бульвары. Зачем? История сохранит слова префекта-градостроителя: «Между прочим, из пушек они хорошо простреливаются...»
Свои мальчишеские впечатления Риго изложит однажды в школьном сочинении, за что с треском вылетит из подготовительного класса Политехнической школы и вызовет дикую ярость отца. Таким образом, ему не удастся революция ни в школе, ни в семье. Отпустив бороду и отказавшись от галстука, несостоявшийся студент за шесть лет вырастет в одного из самых видных деятелей бланкистской партии (последователи Огюста Бланки рассчитывали совершить революцию посредством заговора). А в 1870 году - после отречения императора - неожиданно оправдает надежды отца. Когда вновь назначенный префект полиции явится на службу, выяснится, что его кабинет уже занят. Рауль Риго будет сидеть за столом и изучать полицейские досье на членов нового правительства. Какая дерзость!
Самое удивительное, что новому кабинету придется его утвердить — под угрозой всплеска народного гнева.
Он продержится на этом посту целых два месяца — срок достаточный, чтобы уничтожить досье на большинство революционеров и разобраться в том, как действует сыск. Именно поэтому, через полгода вернувшись в тот же кабинет, но уже представителем Парижской коммуны, Риго ясно и четко сформулирует свою задачу и задачу своего ведомства: не рассуждать, а работать, не составлять протоколы, а делать революцию и защищать ее. Разве мог он предположить тогда, что защищать ее придется еще и от «высоких принципов»?
История повторяется, это не новость, но мы часто забываем, что она, бывает, повторяется несколько раз. В дни Коммуны народ Парижа вспомнит о прекрасных символах Великой французской революции, пролетарские батальоны Национальной гвардии будут уходить на смерть с Марсельезой и с фригийскими колпаками на знаменах.
Но разве могли предположить их солдаты, что ту же самую .Марсельезу победившие буржуа догадаются сделать национальным гимном? 24 мая бланкист Риго и член парижской секции I Интернационала Эжен Варлен, забыв о вражде из-за «высоких принципов», будут сражаться вместе на одной баррикаде - но разве могли они поверить тому, что через сто десять лет социалист Франсуа Миттеран станет президентом Франции, пройдет по той самой улице Суффло и не обронит ни одной розы в память о Парижской коммуне и ее защитниках? Право же, порой История столь недобра и насмешлива, что ей просто хочется перечить.
В первой волне мемуаров, написанных из швейцарского укрытия теми, кто благополучно бежал с баррикад (Лефрансе, Арну и другими), Риго выставлялся несговорчивым экстремистом, антигуманистом и даже антидемократом. Лишь во второй волне воспоминаний, написанных теми, кто до двадцатого века досидел на каторгах и в тюрьмах, Луиза Мишель, Гастон да Коста и Максим Вюйом отдали должное памяти товарища по борьбе и внесли необходимые коррективы в историю. Но эти коррективы до сих пор упрямо изгоняют из школьных учебников по французской истории, даже из энциклопедий. Туда не допускают ни Робеспьера, ни Эбера, ни Риго, а если и допускают, то с обязательными эпитетами «тиран», «бешеный», «кровожадный» Не оттуда ли, из опыта первой пролетарской революции, тянется до наших дней неумолкаемый спор о революционном и либеральном гуманизме? Сколько раз за минувшую историю либералы, настаивавшие на высоких принципах свобод и прав человека, избирали по отношению к человечеству самый черный террор, диктатуру, геноцид? Вот и сейчас - в преддверии 200-летия Великой французской революции и 120-летия Парижской коммуны — они выносят за скобки гуманизма национально-освободительные движения, революционные выступления пролетариев, объявляя их «терроризмом», «экспортом революции», «рукой Москвы», «рукой Кубы», «рукой Никарагуа»...
Вот почему Рауля Риго так хотят забыть: ведь он стал по существу одной из первых жертв буржуазного толкования свободы, противопоставил «высоким принципам» понятия исторической справедливости и права на социальный протест.
Дмитрий Сабов.
Убитый Риго. Коммунар Пилотелль, художник, которого Риго назначил специальным комиссаром полиции, сделал этот рисунок тайком, после того, как убитого обчистили мародеры. Внизу подпись: «Автор видел то, что нарисовано, 24 мая в 5 часов вечера на улице Гей-Люссак».
Баррикада на улице Риволи — одна из сотен. Последние дни Коммуны.
28 мая 1871 года пала последняя баррикада Парижской коммуны.
«Кровавый» Риго или романтик революции?
«Дебош лозунгов и идей», «72 дня резни и утопий», «никому не нужная революция» — это цитаты из журнала «Пари-матч» наших дней. Прошел век, но французские буржуа до сих пор претворяют в жизнь обещание Тьера «отучить Париж от революций». В энциклопедиях и школьных учебниках не найти многих имен коммунаров. Почему? «Собеседник» попытается ответить на этот вопрос на примере жизни 25-летнего министра Коммуны Рауля Риго и памяти о нем.
Это не ошибка, Раулю Риго действительно двадцать пять лет. Но тюрьмы старят: за два года (с 1868-го по 1870-й) он провел за решеткой в общей сложности двадцать два месяца.
Фото из музея Карнавале.
Расстрелянные коммунары: двенадцать из двадцати тысяч. Чтобы «отучить Париж от революций», версальцы вырезали четверть рабочего населения города. Те, кто выживет, вернувшись из тюрем, скажут: «Ваша республика вскормлена нашей кровью».
Оригинал
(800×477) По долгу службы у Рауля Риго были натянутые отношения с историей и слишком мало времени, чтобы о ней рассуждать. Организатор первой революционной милиции, он уничтожил большую часть документальных свидетельств о себе и своих товарищах, чтобы они не стали достоянием полицейских досье. Министр внутренних дел и генеральный прокурор первого рабочего правительства, он нашел лишь минуту, чтобы представиться истории: в промежутке между боями за баррикаду на улице Суффло он позвал Максима Вюйома, журналиста и друга, в знакомое кафе на стакан лимонада. Коммуной уже оставалось лишь полПарижа, добрая четверть членов ее Совета заблаговременно запаслась швейцарскими паспортами, но тем не менее сто двадцать тысяч отборных вояк будут еще четыре дня убивать двадцать тысяч восставших рабочих. Риго об этом уже не узнает: ему оставалось жить полчаса, и, словно предчувствуя смерть, он сам обратился к своему другу.
— Не смейся, Вюйом,— сказал он.—Я не из похвальбы надел мундир капитана Национальной гвардии. Просто здесь дерется мой батальон, здесь моя улица, а я не хочу быть похожим на тех, кто в последнюю минуту бросает своих. Умирать нужно как следует... Так, чтобы это послужило нашему делу в будущем... Он и погиб здесь, в своем Латинском квартале, правда, не на самой улице Суффло, а рядом. Прокравшиеся переулком версальцы схватили его на улице Гей-Люссак, и офицер тут же приставил револьвер к виску пленника. «Да здравствует Коммуна!» — крикнул перед смертью Риго, и потому версальские летописцы решат, что «он умер по-ухарски, как фанфарон».
- Злобный мальчишка,- добавит от себя Жюль Кларети, бывший префект парижской полиции, тот самый, которого Риго лишит десятилетиями составлявшейся картотеки на политических.
— Странный и жестокий человек, ворвавшийся, как смерч, в историю,-определит адвокат Форни, бывший друг, ставший завистником.
- Кровавый Риго,- подытожит, наконец, военный трибунал Версаля, что прозвучит как насмешка победителей: к высшей мере коммунара приговорят лишь посмертно...
Что же надо сделать, чтобы тебя так возненавидели в двадцать пять лет? Почему — уже в течение столетия — история не хочет быть справедливой к этому молодому человеку, который вместе со всеми, по выражению Маркса, «штурмовал небо», но пал, как засвидетельствовал журналист Вюйом, защищая родную улицу?
Одним из первых декретов, подписанных юным префектом полиции, был ордер на арест сенатора Бонжана, бывшего председателя кассационного суда при императоре Наполеоне III. Председатель в свое время отправлял на каторгу за анекдот, но у пришедшего за ним Риго не забыл потребовать правительственного постановления об аресте.
— Мне нет дела до постановлений,— последовал холодный ответ.- Я не занимаюсь судопроизводством. Я делаю революцию.
До конца Коммуны председатель просидел в лучшей тюрьме Парижа. Он ел хлеб, в то время как рабочим приходилось есть крыс.
Но когда военный трибунал победителей приговорил Рауля (через год после убийства) к смертной казни, г-н Бонжан привел эти слова в доказательство «кровожадности Риго и жестокости Коммуны». (Вспомним здесь, что высшей мерой наказания «жестокой Коммуны» было «провозглашение узником народа». Что Риго два месяца подряд безуспешно призывал отвечать на террор террором, но сам за это время арестовал по политическим соображениям лишь несколько сот врагов. Из них он казнил... одного!)
«Революции не делают в перчатках!» -доказывал 25-летний министр на каждом заседании Совета Коммуны, но он так и не смог вырвать у седовласого большинства четких и ясных формулировок революционного правосудия. В отличие от буржуазной революции 1789 года гильотина не была пущена в ход. Волей истории именно ему, бланкисту, суждено было первым ощутить четкую грань, размежевавшую эти две революции-буржуазную 1789-го и пролетарскую 1871 года. В чем их различие? Сформулировать его нашему герою не составило бы труда: в отношении к «высоким принципам».
Тем самым великим свободам слова, печати, собраний, которые вырвала у старого мира Великая французская революция XVIII века и которым добровольно подчинила себя Коммуна. Подчинила, так и не разглядев, что либеральные принципы уже стали витриной, фасадом, скрывшим классовые интересы буржуа. Риго понял это едва ли не раньше всех — когда 12 января 1871 года (за месяц до провозглашения Коммуны) у парижской мэрии впервые на его глазах пролилась кровь. По приказу помощника мэра Гюстава Шоде войска, верные буржуазной республике Тьера, расстреляли безоружную толпу. Риго был среди тех, по кому стреляли, рядом с ним пал его старый товарищ Саппиа, вместе с ним — пятьдесят убитых и раненых. Прошел месяц, и у будущего прокурора отпали все сомнения в необходимости и законности рабочей диктатуры.
22 марта (за три дня до выборов в Совет Парижской коммуны) две тысячи либералов - буржуа и дворян,- спрятав револьверы в карманы и стилеты в тросточки, отправились наводить порядок в Париже под видом мирной демонстрации. Во главе вышагивали барон Жорж Дантес де Геккерен (убийца Пушкина) и виконт, де Молине (первый щеголь столицы), но они же первыми и побежали, едва батальон генерала Бержере дал залп холостыми патронами. Коммунары лишь посмеялись трусости этих людей, но Риго уже на первом заседании Совета сказал: это — предупреждение, нужны самые решительные меры, нужен революционный диктат.
— Наше правительство — образец демократии! — немедленно возмутились депутаты Лефрансе и Арну (накануне гибели Коммуны они оба успели запастись швейцарскими паспортами).—Давайте вообще отменим префектуру полиции...
Маркс был абсолютно прав: Коммуна была слаба, потому что ее руководители «спасали жизни тех, кто только и мечтал убить своих спасителей». Пожалуй, один Риго без устали требовал решительных мер, на свой страх и риск пытался национализировать золото французского банка и за неделю до разгрома Коммуны предложил проект декрета об учреждении революционного трибунала. Куда там! До последних дней Совет погрязал в дебатах.
— Как?! — шумели на них сторонники «высоких принципов». — В нашу эпоху свободы слова заседать при закрытых дверях, не информируя рабочих, народ?! Париж был наводнен шпионами Тьера, но Коммуна громогласно оповещала всех о своих планах (в том числе и военных), а потом еще и печатала их в газетах... Стоп, но почему же тогда «кровавый» Риго? Почему этот эпитет неразлучен с его именем? Ответ прост: он не смирился с очевидной, вопиющей несправедливостью — гуманизмом к врагу, который без суда и следствия казнил своих противников. По крайней мере один человек в Париже, по понятиям генерального прокурора, не мог не понести наказания: помощник мэра Шоде, тот самый, по чьему приказу впервые пролилась кровь народа. Вечером 23 мая Рауль Риго отправился в тюрьму и объявил Шоде свой личный приговор: «За убийство безоружных женщин и детей...» Это была единственная жертва, казненная Парижской коммуной.
Су-префект в прошлом, кассир в настоящем и будущем г-н Риго-старший избрал жилище, поразительно точно соответствующее его социальному статусу. После решительных перестроек Парижа в середине XIX столетия именно по бульвару Батиньоль пройдет граница между чистенькой, буржуазной частью города и тем, что называлось «Париканай» — Парижем рабочих. Хлопнув дверью отчего дома в шестнадцать лет, Рауль Риго эту грань перешагнет не раздумывая, отец проживет в промежуточном состоянии до конца своих дней. Он так и не простит сыну «измены»: после его смерти он еще девять лет будет писать оправдательные письма в полицию...
- Республика - это карьера,- втолковывал Шарль-Эдуар всем трем своим сыновьям, но самые большие надежды всегда возлагал на Рауля-младшего. Действительно, тот с блеском закончил императорский лицей в Версале, и отец уже видел его одним из говорливых адвокатов, готовых проливать за Республику чужую кровь и свои чернила. Шарль-Эдуар не любил империи, которая отняла у него чин су-префекта в городке Риберак, зато ему очень нравилось слушать, как либерал Адольф Тьер рассуждает о «принципах свободы личности и их реализации в рамках существующих государственных институтов».
Тем временем Париж блистал. Император Наполеон III явно заигрывал с рабочими, были даже разрешены стачки и профсоюзы. Но префект Парижа Османн тем временем спешно перестраивал столицу: рабочий люд выселяли на окраины, центр города прорезали широкие бульвары. Зачем? История сохранит слова префекта-градостроителя: «Между прочим, из пушек они хорошо простреливаются...»
Свои мальчишеские впечатления Риго изложит однажды в школьном сочинении, за что с треском вылетит из подготовительного класса Политехнической школы и вызовет дикую ярость отца. Таким образом, ему не удастся революция ни в школе, ни в семье. Отпустив бороду и отказавшись от галстука, несостоявшийся студент за шесть лет вырастет в одного из самых видных деятелей бланкистской партии (последователи Огюста Бланки рассчитывали совершить революцию посредством заговора). А в 1870 году - после отречения императора - неожиданно оправдает надежды отца. Когда вновь назначенный префект полиции явится на службу, выяснится, что его кабинет уже занят. Рауль Риго будет сидеть за столом и изучать полицейские досье на членов нового правительства. Какая дерзость!
Самое удивительное, что новому кабинету придется его утвердить — под угрозой всплеска народного гнева.
Он продержится на этом посту целых два месяца — срок достаточный, чтобы уничтожить досье на большинство революционеров и разобраться в том, как действует сыск. Именно поэтому, через полгода вернувшись в тот же кабинет, но уже представителем Парижской коммуны, Риго ясно и четко сформулирует свою задачу и задачу своего ведомства: не рассуждать, а работать, не составлять протоколы, а делать революцию и защищать ее. Разве мог он предположить тогда, что защищать ее придется еще и от «высоких принципов»?
История повторяется, это не новость, но мы часто забываем, что она, бывает, повторяется несколько раз. В дни Коммуны народ Парижа вспомнит о прекрасных символах Великой французской революции, пролетарские батальоны Национальной гвардии будут уходить на смерть с Марсельезой и с фригийскими колпаками на знаменах.
Но разве могли предположить их солдаты, что ту же самую .Марсельезу победившие буржуа догадаются сделать национальным гимном? 24 мая бланкист Риго и член парижской секции I Интернационала Эжен Варлен, забыв о вражде из-за «высоких принципов», будут сражаться вместе на одной баррикаде - но разве могли они поверить тому, что через сто десять лет социалист Франсуа Миттеран станет президентом Франции, пройдет по той самой улице Суффло и не обронит ни одной розы в память о Парижской коммуне и ее защитниках? Право же, порой История столь недобра и насмешлива, что ей просто хочется перечить.
В первой волне мемуаров, написанных из швейцарского укрытия теми, кто благополучно бежал с баррикад (Лефрансе, Арну и другими), Риго выставлялся несговорчивым экстремистом, антигуманистом и даже антидемократом. Лишь во второй волне воспоминаний, написанных теми, кто до двадцатого века досидел на каторгах и в тюрьмах, Луиза Мишель, Гастон да Коста и Максим Вюйом отдали должное памяти товарища по борьбе и внесли необходимые коррективы в историю. Но эти коррективы до сих пор упрямо изгоняют из школьных учебников по французской истории, даже из энциклопедий. Туда не допускают ни Робеспьера, ни Эбера, ни Риго, а если и допускают, то с обязательными эпитетами «тиран», «бешеный», «кровожадный» Не оттуда ли, из опыта первой пролетарской революции, тянется до наших дней неумолкаемый спор о революционном и либеральном гуманизме? Сколько раз за минувшую историю либералы, настаивавшие на высоких принципах свобод и прав человека, избирали по отношению к человечеству самый черный террор, диктатуру, геноцид? Вот и сейчас - в преддверии 200-летия Великой французской революции и 120-летия Парижской коммуны — они выносят за скобки гуманизма национально-освободительные движения, революционные выступления пролетариев, объявляя их «терроризмом», «экспортом революции», «рукой Москвы», «рукой Кубы», «рукой Никарагуа»...
Вот почему Рауля Риго так хотят забыть: ведь он стал по существу одной из первых жертв буржуазного толкования свободы, противопоставил «высоким принципам» понятия исторической справедливости и права на социальный протест.
Дмитрий Сабов.
Убитый Риго. Коммунар Пилотелль, художник, которого Риго назначил специальным комиссаром полиции, сделал этот рисунок тайком, после того, как убитого обчистили мародеры. Внизу подпись: «Автор видел то, что нарисовано, 24 мая в 5 часов вечера на улице Гей-Люссак».
Баррикада на улице Риволи — одна из сотен. Последние дни Коммуны.
no subject
Date: 2010-03-20 07:58 am (UTC)no subject
Date: 2010-03-20 08:05 am (UTC)