![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Воспоминания о войне
Это вспоминает моя мама
Когда началась война, 21 июня 41-го года мне должно было исполниться 4 года. Это попадало на субботу. Суббота тогда не была выходным днем, и праздник отложили на 22-е, воскресенье. Ко мне должны были прийти друзья. Мама стала пирожки печь.
А утром летали самолеты над нашим селом. Мы тогда в Янковичах жили. Хотя все хорошо знали, что это немецкие самолеты, но все почему-то лезли на крыши, чтобы лучше рассмотреть знаки. Лезли по лестнице, и я тоже залезла. Залезла, а слезть боюсь. Сняли меня с крыши.
Папа сразу организовал мужчин. На территории школы выкопали бомбоубежище. Пол села, наверное, там помещалось. Папа там освещение сделал – провода протянул и присоединил маленькие лампочки от батареек.
Еще можно было пешком сходить в Киев – купить хлеба. Миша ходил, покупал хлеб. Бабушку проведывал.
Ну а потом немцы пришли к нам. В августе. Или в сентябре даже.
Сразу проверили бомбоубежище наше. Обрезали провода с лампочками. Эсесовцы. Здоровые, красивые ребята, но жестокие.
Тогда, в последний раз, перед самым приходом немцев, Миша тоже купил четыре буханки хлеба и выложил их на стол. На столе они лежали. Четыре буханки хлеба.
А тут бежит кто-то и говорит:
- Вон немец забрал ваш хлеб - несет!
Мама навстречу ему. Храбрая была женщина. Ей было 42 года всего. Она хорошо говорила по-немецки. Она говорит:
- У меня маленькие дети, а ты забрал!
Он поделился – отдал две буханки.
Боялись все немцев. Жестокие, могут и застрелить. А мама была очень храброй.
У нас, правда, никого не расстреливали, но били плеткой. За что? Кто-то может что-то украл, кто-то чего-то не дал, а кто-то в партизанах был.
Партизаны у нас были. Наши мужики тоже один раз собрались-поехали. Вернули их. Всюду уже немцы были.
А на второй или на третий раз они уехали, помню, на подводах. На маму все еще обиделись. Она говорит:
- Ну, желаю вам, чтобы вы уже не возвращались…
Это еще до того, как немцы в село пришли. И тут же все они попали в окружение – кто домой прибежал, а кто…
Ну, в общем – папа попал на войну.
А очень многие мужики вернулись, забрали свои огороды, коров. Работали, куры у них были – они нормально питались. Молоко и сало, картошка. И если лояльно, ничего плохого немцам не делали, то немцы никого не трогали.
Даже старый куркуль Ткаленко – у него сад был. У него забрали его в колхоз. Немцы вернули.
У него была внучка. И я в том саду гуляла с ней. Нам он разрешал подбирать яблоки, и я так хорошо поправилась на яблоках за лето. У него великолепный сад был.
Ну и спокойно люди, нормально жили. Никто особенно никого не трогал.
Было как-то. Ночь была. Ночь темная, осенняя. И был воздушный бой прямо над этой нашей территорией. Трассирующие пули в темноте свистят, мелькают. А у меня был понос. Мама не стала меня усаживать на горшок прямо в бомбоубежище – людей полно. Пошли мы наверх с ней. Было очень интересно. Под пулями трассирующими…
А однажды в осенний солнечный день оттого, что бои должны были быть под Киевом, нас эвакуировали дальше – в село Скиток. Немцы очень заботились. Всех перевели.
Погнали нас. Идем мы по дороге. Кто с клумаками, кто с повозкой. Кто с чем… Нам надо было быстренько за несколько часов собраться. Книги, подушки – в погреб. И там оно перепрело все, подгнило – плесенью потом воняло, когда достали. А в хате остались (особой мебели не было) шкафчики, стулья. Потом мама по всему селу собирала. Потому что все люди - «свои». Некоторые же остались.
Идем мы, как в кино показывают беженцев. Мы туда, а навстречу колонны немецкие движутся.
Мы идем. И противотанковые мины на дороге лежат. Такие большие. И я по ним прыгать начала. Меня потом прогнали. Я гораздо легче танка была… А может они уже обезвреженные были. Скорее всего. Не знаю, но я попрыгала по ним.
Разместились мы в селе у хороших людей. Двое деток было у них. Мальчиков. Мама с Мишей уходили куда-то. Может на поля какие-то несобранные. Существовать на что-то же надо?! Никакой еды, ничего.
Они уходили, а я играла с этими детьми. У них всегда был хлеб. Они угощали меня хлебом, как и своих детей. Мы ломали этот кусочек хлеба на две неравные части. Я не знала, что такое «хлеб с салом», мы не ели такого. А ребята говорили:
- Дивись! Це хліб, а це сало.
Этот большими кусками можно кусать, а этот – маленькими…
Т.е. ели хлеб как сало.
А Вася – маленький мальчик, ему три годика было. И он все просил батька «щоб батько йому купив коня». И если Вася «не слухався» батько казав:
- Вася! Не куплю коня!
А я приду к соседям. Противная девчонка была. Приду – они «Хорошенький ребенок!», угощают, покормят. А потом прихожу – не угощают. Я в рев:
- Їїїїсти! Їїїїсти!
Все время «їсти» хотіла. Заброшенная, запущенная, грязная.
Ну а потом мы к весне в Янковичи вернулись. Пожитки отовсюду свои собрали.
Пушки стояли рядом на морковном поле. Стреляли так, что осыпалась штукатурка. Пришел немец и стал фотографировать эту ободранную штукатурку, чтобы послать себе в Германию письмо, как он геройски воюет. Увидел меня, а я была хорошеньким ребенком, и захотел меня сфотографировать. Я – в рев, кинулась маме на руки:
- Не хочу! Не хочу, бо карточка буде німцем вонять!
А сама боюсь – не дай Бог - он поймет… Я такая была. Геройская.
Вот как забирали Алю в Германию.
Май месяц был. Бабушка просит Алю прийти помыть окна. Бабушка, Разумовская Екатерина Аристарховна, в Киеве жила на улице Ивана Франка.
Это была Троица. Или конец мая, или начало июня. Был очень солнечный день. Всем тогда повестки из комендатуры разносили. Тем, кто едет в Германию. Заранее, по-моему, недели за две.
Провожали в Германию как в армию сейчас. С музыкой, с танцами, с песнями... Было все очень весело…
Аля говорит (а она была душой компании):
- Я не поеду к бабушке мыть окна, а провожу девчат.
Если бы она поехала мыть окна, то она бы там и осталась. Никуда её бы не забрали. Она не была в списках и ей не приносили повестки.
Но был такой мужик (тоже бывший куркуль) у него была пасека. А староста был наш – бывший директор школы, поляк. Пасечник принес ему бидон меду и тот быстро вычеркнул его сына, а записал Алю.
Аля вышла девчат провожать, а ей:
- А ты чего не собираешься? Ты должна тоже ехать…
Але было тогда 17 лет.
Бабушка наша (Гаевская Нина Семеновна), она никогда не плакала. Такая мужественная была.
А тут она сидела на скамейке и плакала.
Еще помню как мы ездили в Киев к бабушке. Картошку ей возили. Мама брала два ведра. Одно – бабушке, а второе продавала. И на вырученные деньги покупала стакан соли и вязочку – десять штучек с тёрочкой сірників.
Из Янковичей мы ходили пешком. 25 километров. Жара страшная была, как сейчас. Я камушек какой-то нашла. И так – кидаю камушек и догоняю его, кидаю и догоняю. Шли мы босиком. И так все 25 километров. До Голосеево. А там уже трамвай ходил.
Мы стояли в кабине и дед-водитель почему-то мне руки целовал. По очереди.
Мама меня в Киеве оставила и я жила у тети Веры. Тетя Вера работала бухгалтером в какой-то немецкой организации.
Некоторые барышни становились гражданскими женами у немцев. Они прекрасно жили. И одну из таких дам тетя Вера обучала немецкому языку. За это ей давали продукты какие-то. То масло, то мед. Она жила на Ворошилова. И я оттуда бегала часто к бабушке на Франка.
Мама тогда в Янковичах в школе работала, учителем. Ей портрет Гитлера принесли повесить. Она не повесила. Гвоздей нет и молотка…
Раздавали детям в школе такие большие красочные журналы. Не переплетенные, а складывающиеся. Победоносные немцы там и всюду Гитлер. Надо было где-то развешивать.
Мама раздавала и говорила:
- Берите, дети. Стол можно застелить…
Бумаги тогда не было.
- Будет все хорошо еще, - так говорила.
Однажды пришел староста Роман Павлович (или зам. старосты?) и очень просил маму идти работать переводчиком. Говорил – зарплата, паек будет. И дети – Аля и Миша упрашивали маму:
- Мама, не отказывайся. Нам же жить не с чего.
Мама говорила, что у неё маленький ребенок, и она не может. Но все равно гоняли её. А детям сказала:
- Вы, дети, поймете еще.
Она уже прожила жизнь. Она знала, что Родине изменять нельзя. Какая она бы не была. Патриотом надо быть.
А потом, наверное, уже на следующий год, в 43-м весной погнали маму переписывать… Немцы очень аккуратные люди. Кладбище было все в рядочек с табличками. И надо было вести учет.
И вот по пояс мокрый снег. Знаешь, корка такая? За ночь замерзнет, потом растаивает.
Ну, в общем, погнали маму переписывать, а меня оставили. Она попросила привезти дрова. Так привезли ольху толщиною в палец и вокруг столько же льда. Я отбивала топором это, рубила, кидала в печку, но кроме дыма, ничего не шло… И я в холоде грелась тем, что тюкала топором. Целый день, до ночи. Мама уже ночью пришла.
Помню еще в 43-м году, летом.
Девочка. Она чуть старше меня была. Лет 8 ей было. Красивая, хорошенькая девочка. Привезли её к комендатуре. У неё все тело и все лицо – разорвалась какая-то такая «разрывная бомба» - как мухи там сидели под кожей. Она вся-вся, я видела, в этих точечках была. И хирург немецкий кропотливо все это вынул. Все повынимал, и она здоровая была девочка. Хорошо хоть глаза не повыбивало, а тельце все и все лицо было в этих черных мухах. Я так помню.
Так что они были, можно сказать, гуманными.
Например, когда зенитки стреляли на морковном поле, то нас всех собирали возле школы, давали нам ватку. Мы затыкали уши. И перед тем, как зенитки начинали стрелять, немец подавал нам сигнал ложиться.
В начале октября или в конце сентября я сидела на подоконнике. Мимо окна шли немцы, четверо. Все в черной форме, фуражки высокие такие. Один из них спросил меня:
- Девочка, а где твой папа?
Мама ответила:
- Воюет в Красной Армии!
Тогда немец взял под козырек.
Немцы нас не выгоняли никогда из этого помещения школьного. Мы там жили.
А уже когда пришли наши войска, то там разместили лазарет. Начальник лазарета был молодой капитан. Здоровый мужик. Красивую молоденькую медсестру взял себе, а нас выгнал из этой хаты в сарай. И мы там жили. Ноябрь был. Печки там не было. Мы там, в тряпках и сене спали.
А у Миши был друг. Они были одногодки и дружили.
Они жили так. Обычная сельская хата. Первая комната, большая – там жил старший брат с женой. Там мал мала меньше дети, и она с большим пузом. И баба Оля с Петром своим, Мишиным другом, жила в масенькой комнатушке. Там были печка, лежанка, стеллаж и все. И вот она нас туда взяла. И я на этой лежанке спала. Это между печкой и стеллажом. И я описывалась так - «по уши», что раскисла подо мной эта лежанка.
В 43-м году, когда немцы ушли, бабушка взялась школу организовывать. Собрала в школу бывших десятиклассниц и даже семиклассниц. Грамотных девчат нашла. Хороших учениц. Сразу их привлекла, они стали учительствовать. Мама была директором.
И просилась все время в Забирье. Потому что когда папа уезжал они расстались и папа сказал:
- Ну, Нина, встречаемся на забирском мосту.
Там где сейчас гребля, там был старый мост. Прямо грандиозное, по тем временам, сооружение.
И мама рвалась в Забирье. В 43-м зимой школа работает, а уже весной 44-го мама переезжает в Забирье.
В Забирье школа сгорела. Без окон, без ничего стояла. Без дверей, без крыши.
Маму встретили радостно. Там её очень уважали. Все знали, все любили. Она быстро всех организовала. Люди шли и бесплатно работали на восстановлении школы. Собрали эти куски крыши, которые ветрами и всем разнесло и рихтовали их. Делали окна. Стекла были дорогими, и достать их было нельзя. А в школе были большие широкие окна. Их забили досками, оставив лишь маленькие окошечки.
В общем 1-го сентября 1944 года школа уже работала, и я пошла в первый класс.
Когда началась война, 21 июня 41-го года мне должно было исполниться 4 года. Это попадало на субботу. Суббота тогда не была выходным днем, и праздник отложили на 22-е, воскресенье. Ко мне должны были прийти друзья. Мама стала пирожки печь.
А утром летали самолеты над нашим селом. Мы тогда в Янковичах жили. Хотя все хорошо знали, что это немецкие самолеты, но все почему-то лезли на крыши, чтобы лучше рассмотреть знаки. Лезли по лестнице, и я тоже залезла. Залезла, а слезть боюсь. Сняли меня с крыши.
Папа сразу организовал мужчин. На территории школы выкопали бомбоубежище. Пол села, наверное, там помещалось. Папа там освещение сделал – провода протянул и присоединил маленькие лампочки от батареек.
Еще можно было пешком сходить в Киев – купить хлеба. Миша ходил, покупал хлеб. Бабушку проведывал.
Ну а потом немцы пришли к нам. В августе. Или в сентябре даже.
Сразу проверили бомбоубежище наше. Обрезали провода с лампочками. Эсесовцы. Здоровые, красивые ребята, но жестокие.
Тогда, в последний раз, перед самым приходом немцев, Миша тоже купил четыре буханки хлеба и выложил их на стол. На столе они лежали. Четыре буханки хлеба.
А тут бежит кто-то и говорит:
- Вон немец забрал ваш хлеб - несет!
Мама навстречу ему. Храбрая была женщина. Ей было 42 года всего. Она хорошо говорила по-немецки. Она говорит:
- У меня маленькие дети, а ты забрал!
Он поделился – отдал две буханки.
Боялись все немцев. Жестокие, могут и застрелить. А мама была очень храброй.
У нас, правда, никого не расстреливали, но били плеткой. За что? Кто-то может что-то украл, кто-то чего-то не дал, а кто-то в партизанах был.
Партизаны у нас были. Наши мужики тоже один раз собрались-поехали. Вернули их. Всюду уже немцы были.
А на второй или на третий раз они уехали, помню, на подводах. На маму все еще обиделись. Она говорит:
- Ну, желаю вам, чтобы вы уже не возвращались…
Это еще до того, как немцы в село пришли. И тут же все они попали в окружение – кто домой прибежал, а кто…
Ну, в общем – папа попал на войну.
А очень многие мужики вернулись, забрали свои огороды, коров. Работали, куры у них были – они нормально питались. Молоко и сало, картошка. И если лояльно, ничего плохого немцам не делали, то немцы никого не трогали.
Даже старый куркуль Ткаленко – у него сад был. У него забрали его в колхоз. Немцы вернули.
У него была внучка. И я в том саду гуляла с ней. Нам он разрешал подбирать яблоки, и я так хорошо поправилась на яблоках за лето. У него великолепный сад был.
Ну и спокойно люди, нормально жили. Никто особенно никого не трогал.
Было как-то. Ночь была. Ночь темная, осенняя. И был воздушный бой прямо над этой нашей территорией. Трассирующие пули в темноте свистят, мелькают. А у меня был понос. Мама не стала меня усаживать на горшок прямо в бомбоубежище – людей полно. Пошли мы наверх с ней. Было очень интересно. Под пулями трассирующими…
А однажды в осенний солнечный день оттого, что бои должны были быть под Киевом, нас эвакуировали дальше – в село Скиток. Немцы очень заботились. Всех перевели.
Погнали нас. Идем мы по дороге. Кто с клумаками, кто с повозкой. Кто с чем… Нам надо было быстренько за несколько часов собраться. Книги, подушки – в погреб. И там оно перепрело все, подгнило – плесенью потом воняло, когда достали. А в хате остались (особой мебели не было) шкафчики, стулья. Потом мама по всему селу собирала. Потому что все люди - «свои». Некоторые же остались.
Идем мы, как в кино показывают беженцев. Мы туда, а навстречу колонны немецкие движутся.
Мы идем. И противотанковые мины на дороге лежат. Такие большие. И я по ним прыгать начала. Меня потом прогнали. Я гораздо легче танка была… А может они уже обезвреженные были. Скорее всего. Не знаю, но я попрыгала по ним.
Разместились мы в селе у хороших людей. Двое деток было у них. Мальчиков. Мама с Мишей уходили куда-то. Может на поля какие-то несобранные. Существовать на что-то же надо?! Никакой еды, ничего.
Они уходили, а я играла с этими детьми. У них всегда был хлеб. Они угощали меня хлебом, как и своих детей. Мы ломали этот кусочек хлеба на две неравные части. Я не знала, что такое «хлеб с салом», мы не ели такого. А ребята говорили:
- Дивись! Це хліб, а це сало.
Этот большими кусками можно кусать, а этот – маленькими…
Т.е. ели хлеб как сало.
А Вася – маленький мальчик, ему три годика было. И он все просил батька «щоб батько йому купив коня». И если Вася «не слухався» батько казав:
- Вася! Не куплю коня!
А я приду к соседям. Противная девчонка была. Приду – они «Хорошенький ребенок!», угощают, покормят. А потом прихожу – не угощают. Я в рев:
- Їїїїсти! Їїїїсти!
Все время «їсти» хотіла. Заброшенная, запущенная, грязная.
Ну а потом мы к весне в Янковичи вернулись. Пожитки отовсюду свои собрали.
Пушки стояли рядом на морковном поле. Стреляли так, что осыпалась штукатурка. Пришел немец и стал фотографировать эту ободранную штукатурку, чтобы послать себе в Германию письмо, как он геройски воюет. Увидел меня, а я была хорошеньким ребенком, и захотел меня сфотографировать. Я – в рев, кинулась маме на руки:
- Не хочу! Не хочу, бо карточка буде німцем вонять!
А сама боюсь – не дай Бог - он поймет… Я такая была. Геройская.
Вот как забирали Алю в Германию.
Май месяц был. Бабушка просит Алю прийти помыть окна. Бабушка, Разумовская Екатерина Аристарховна, в Киеве жила на улице Ивана Франка.
Это была Троица. Или конец мая, или начало июня. Был очень солнечный день. Всем тогда повестки из комендатуры разносили. Тем, кто едет в Германию. Заранее, по-моему, недели за две.
Провожали в Германию как в армию сейчас. С музыкой, с танцами, с песнями... Было все очень весело…
Аля говорит (а она была душой компании):
- Я не поеду к бабушке мыть окна, а провожу девчат.
Если бы она поехала мыть окна, то она бы там и осталась. Никуда её бы не забрали. Она не была в списках и ей не приносили повестки.
Но был такой мужик (тоже бывший куркуль) у него была пасека. А староста был наш – бывший директор школы, поляк. Пасечник принес ему бидон меду и тот быстро вычеркнул его сына, а записал Алю.
Аля вышла девчат провожать, а ей:
- А ты чего не собираешься? Ты должна тоже ехать…
Але было тогда 17 лет.
Бабушка наша (Гаевская Нина Семеновна), она никогда не плакала. Такая мужественная была.
А тут она сидела на скамейке и плакала.
Еще помню как мы ездили в Киев к бабушке. Картошку ей возили. Мама брала два ведра. Одно – бабушке, а второе продавала. И на вырученные деньги покупала стакан соли и вязочку – десять штучек с тёрочкой сірників.
Из Янковичей мы ходили пешком. 25 километров. Жара страшная была, как сейчас. Я камушек какой-то нашла. И так – кидаю камушек и догоняю его, кидаю и догоняю. Шли мы босиком. И так все 25 километров. До Голосеево. А там уже трамвай ходил.
Мы стояли в кабине и дед-водитель почему-то мне руки целовал. По очереди.
Мама меня в Киеве оставила и я жила у тети Веры. Тетя Вера работала бухгалтером в какой-то немецкой организации.
Некоторые барышни становились гражданскими женами у немцев. Они прекрасно жили. И одну из таких дам тетя Вера обучала немецкому языку. За это ей давали продукты какие-то. То масло, то мед. Она жила на Ворошилова. И я оттуда бегала часто к бабушке на Франка.
Мама тогда в Янковичах в школе работала, учителем. Ей портрет Гитлера принесли повесить. Она не повесила. Гвоздей нет и молотка…
Раздавали детям в школе такие большие красочные журналы. Не переплетенные, а складывающиеся. Победоносные немцы там и всюду Гитлер. Надо было где-то развешивать.
Мама раздавала и говорила:
- Берите, дети. Стол можно застелить…
Бумаги тогда не было.
- Будет все хорошо еще, - так говорила.
Однажды пришел староста Роман Павлович (или зам. старосты?) и очень просил маму идти работать переводчиком. Говорил – зарплата, паек будет. И дети – Аля и Миша упрашивали маму:
- Мама, не отказывайся. Нам же жить не с чего.
Мама говорила, что у неё маленький ребенок, и она не может. Но все равно гоняли её. А детям сказала:
- Вы, дети, поймете еще.
Она уже прожила жизнь. Она знала, что Родине изменять нельзя. Какая она бы не была. Патриотом надо быть.
А потом, наверное, уже на следующий год, в 43-м весной погнали маму переписывать… Немцы очень аккуратные люди. Кладбище было все в рядочек с табличками. И надо было вести учет.
И вот по пояс мокрый снег. Знаешь, корка такая? За ночь замерзнет, потом растаивает.
Ну, в общем, погнали маму переписывать, а меня оставили. Она попросила привезти дрова. Так привезли ольху толщиною в палец и вокруг столько же льда. Я отбивала топором это, рубила, кидала в печку, но кроме дыма, ничего не шло… И я в холоде грелась тем, что тюкала топором. Целый день, до ночи. Мама уже ночью пришла.
Помню еще в 43-м году, летом.
Девочка. Она чуть старше меня была. Лет 8 ей было. Красивая, хорошенькая девочка. Привезли её к комендатуре. У неё все тело и все лицо – разорвалась какая-то такая «разрывная бомба» - как мухи там сидели под кожей. Она вся-вся, я видела, в этих точечках была. И хирург немецкий кропотливо все это вынул. Все повынимал, и она здоровая была девочка. Хорошо хоть глаза не повыбивало, а тельце все и все лицо было в этих черных мухах. Я так помню.
Так что они были, можно сказать, гуманными.
Например, когда зенитки стреляли на морковном поле, то нас всех собирали возле школы, давали нам ватку. Мы затыкали уши. И перед тем, как зенитки начинали стрелять, немец подавал нам сигнал ложиться.
В начале октября или в конце сентября я сидела на подоконнике. Мимо окна шли немцы, четверо. Все в черной форме, фуражки высокие такие. Один из них спросил меня:
- Девочка, а где твой папа?
Мама ответила:
- Воюет в Красной Армии!
Тогда немец взял под козырек.
Немцы нас не выгоняли никогда из этого помещения школьного. Мы там жили.
А уже когда пришли наши войска, то там разместили лазарет. Начальник лазарета был молодой капитан. Здоровый мужик. Красивую молоденькую медсестру взял себе, а нас выгнал из этой хаты в сарай. И мы там жили. Ноябрь был. Печки там не было. Мы там, в тряпках и сене спали.
А у Миши был друг. Они были одногодки и дружили.
Они жили так. Обычная сельская хата. Первая комната, большая – там жил старший брат с женой. Там мал мала меньше дети, и она с большим пузом. И баба Оля с Петром своим, Мишиным другом, жила в масенькой комнатушке. Там были печка, лежанка, стеллаж и все. И вот она нас туда взяла. И я на этой лежанке спала. Это между печкой и стеллажом. И я описывалась так - «по уши», что раскисла подо мной эта лежанка.
В 43-м году, когда немцы ушли, бабушка взялась школу организовывать. Собрала в школу бывших десятиклассниц и даже семиклассниц. Грамотных девчат нашла. Хороших учениц. Сразу их привлекла, они стали учительствовать. Мама была директором.
И просилась все время в Забирье. Потому что когда папа уезжал они расстались и папа сказал:
- Ну, Нина, встречаемся на забирском мосту.
Там где сейчас гребля, там был старый мост. Прямо грандиозное, по тем временам, сооружение.
И мама рвалась в Забирье. В 43-м зимой школа работает, а уже весной 44-го мама переезжает в Забирье.
В Забирье школа сгорела. Без окон, без ничего стояла. Без дверей, без крыши.
Маму встретили радостно. Там её очень уважали. Все знали, все любили. Она быстро всех организовала. Люди шли и бесплатно работали на восстановлении школы. Собрали эти куски крыши, которые ветрами и всем разнесло и рихтовали их. Делали окна. Стекла были дорогими, и достать их было нельзя. А в школе были большие широкие окна. Их забили досками, оставив лишь маленькие окошечки.
В общем 1-го сентября 1944 года школа уже работала, и я пошла в первый класс.
no subject
no subject
Миша, мой дядя, после инсульта мало что может вспомнить. Вот съезжу к тете Але в Забирье. Еще её распрошу. Она старшая из них.
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
А мои старики неохотно вспоминали
Re: А мои старики неохотно вспоминали